В конце апреля в Саратовском областном суде должен начаться уникальный процесс. Речь идет о так называемом «деле Михаила Лысенко». Впервые в истории современной России мэра крупного индустриального города, успешно отработавшего в этой должности около десяти лет, обвиняют в кровавых уголовных преступлениях. Это и создание вооруженной банды, и организация убийства, вымогательства и покушения на адвоката с причинением тяжкого вреда здоровью. В преддверии грядущего судебного разбирательства мы взяли интервью у экс-мэра Энгельса.

– В феврале 2012 года вам в окончательном виде было предъявлено обвинение. Прежде всего, хотелось бы узнать вашу личную позицию на этот счет. А именно – признали ли вы вину хотя бы частично? Если «да», то по каким статьям?

– В каждом новом постановлении появлялась новая статья, сейчас их восемь. На предварительном следствии мне предлагали прекратить преследование по двум статьям за истечением сроков давности, но это означало бы признать вину и согласиться с доводами следствия о моей причастности к данным преступлениям. Я этого не сделал, так как категорически не согласен с выводами следствия.

– Скажите, когда в ноябре 2010 года возникло «уголовное дело Лысенко» и вас арестовали, могли ли вы до этого предположить подобное развитие событий? Ощущали ли вы, что «тучи над головой начинают сгущаться»? Если «да», как это проявлялось?

– Такого развития событий я, конечно, и в страшном сне предположить не мог. Насчет ощущений, что «тучи над головой начинают сгущаться», – конечно, были: и в 2001 году, и в 2010-м, однако ощущения смертельной опасности все-таки не было. Как-то не думалось, что за хорошую работу могут убить, причем такими иезуитскими способами. Как это проявлялось – достаточно посмотреть на возню вокруг Энгельса, в том числе освещаемую в СМИ, и, возможно, вам многое станет понятно.

– Как вы считаете, присутствует ли в факте вашего уголовного преследования политическая подоплека? Если «да», в чем она заключается и насколько существенна ее роль?

– Конкретно на этот вопрос ответить почти невозможно. В стране, где несколько поколений существует «телефонное право», где административный ресурс существует самостоятельно, на уровне подсознания, на уровне предвосхищения желаний начальника – его роль очень велика, почти абсолютна.

– Предлагалось ли вам в ходе расследования пойти на сделку со следствием, на каких условиях?

– Конечно, предлагалось, предлагалось в первые же дни после задержания и ареста. И условия были очень «подходящие», с учетом того, что произошло со мною и моими близкими, друзьями. Нужно-то было сделать одну мелочь, точнее, две: признать, что я – убийца, и оговорить известных, успешных людей. Ценой собственного спасения я должен был навсегда повесить на них ярлыки вечного позора. Условия так называемой «сделки» были приблизительно такие: срок более 20 лет при условии, что остаюсь человеком, либо до 5 лет с изменением моего статуса на подонка. Если в первые же дни после ареста члены следственной бригады говорят тебе, что ты повесишься в камере, что тебя изнасилуют и повесят; говорят, что ты никогда не выйдешь на свободу; что если не докажут криминал, то «посадят» по экономике, а после всего этого предлагают обсудить возможность так называемого «сотрудничества со следствием»? Разве это не предложение о сделке? Но «сделка» в моем понимании – понятие рыночное и не имеет никакого отношения к совести, по крайней мере – к моей.

– Будете ли вы настаивать на рассмотрении дела судом присяжных?

– Да мне и не нужно на этом настаивать, так как это мое законное право. И, слава Богу, что отнять его у меня следственные органы не смогли. В ходе расследования этого уголовного дела я воочию увидел, как гипнотически влияет СК РФ на всех, кто хоть капельку «административно» зависим… Присяжные же – люди, абсолютно не подверженные влиянию административного ресурса, поэтому только с ними можно надеяться на справедливое и объективное рассмотрение данного уголовного дела.

– Для тех, кто следит за ходом вашего дела, некоторым событиям не находится логического объяснения. Суду пришлось ограничить вас во времени ознакомления с материалами дела, хотя вы знакомились с ним около года. По истечении указанного времени стали поступать жалобы на процессуальные нарушения и недоработки следствия. У некоторых людей может сложиться впечатление, что Лысенко так понравилось в СИЗО, что он изыскивает возможность продления «вынужденного отдыха». Или он боится судебного процесса? Что вы можете пояснить по этому поводу?

– «Отдых» получился уж слишком длительным – почти 28 месяцев – за это время даже Сочи надоели бы хуже горькой редьки. За время нахождения под стражей я только в автозакепроехал где-то 50-60 тысяч километров, больше кругосветки… Одних обысков, на жаргоне – «шмонов», было около 500, да и условия проживания оставляют желать лучшего. Сначала меня просто «катали» и месяцами не проводили никаких следственных действий, просто тянули время. Потом стали «загонять» по времени, создавать всевозможные препятствия в ознакомлении с делом – об этом регулярно заявляли мои адвокаты. Ознакомление с делом, объем которого более 100 томов, – достаточно трудоемкий процесс. Сначала необходимо изучить все материалы, проанализировать их и лишь после этого как-то реагировать на прочитанное. Вот так и появились возражения, указывающие на недостатки следствия, поэтому раньше они появиться просто не могли. Законом не предусмотрена возможность возражать против каждого из изученных документов. Все существенное придется оставить до суда, чтобы оспаривать это в комплексе. Боюсь ли я судебного процесса? Как говорят в подобных случаях: лучше ужасный конец, чем ужас без конца. В моем положении говорить, что я не боюсь процесса, – значит соврать, я же не психически больной человек. Боюсь, что коллегия присяжных будет отобрана с учетом интересов следствия, боюсь силового воздействия на присяжных (примеров тому масса), боюсь, что по каким-либо причинам не буду понят и услышан присяжными… Ведь за итогом предстоящего процесса стоят моя жизнь, репутация, честь фамилии, моральное состояние близких мне людей, до сих пор переживающих за меня, верящих в справедливый исход этого суда.

– Находясь в заключении, вы помимо прочего стали активно писать стихи, которые время от времени публикуются в СМИ. Скажите, на воле вы также увлекались поэзией или этот дар открылся у вас только в тюрьме?

– Интересная формулировка: «Помимо прочего»… А прочего – только изучение материалов уголовного дела. Стихи, если их можно назвать стихами, я действительно стал писать в заключении. Я бы назвал это выходом энергии. Надеюсь, когда закончатся мои злоключения, пропадет и желание писать. Вообще, увлекаться поэзией и писать стихи – это несколько разные вещи. Поэзией я и раньше увлекался, но не системно, от Ахматовой до Рильке, достаточно многое знал наизусть, но не тематически, только то, что нравилось, что задевало душу. Думаю, «даром» это назвать нельзя, дар – он от Бога: либо есть, либо нет. Он не открывается вместе с дверью в тюремную камеру.

– Как повлияло двухлетнее пребывание в заключении на ваше мировоззрение, политические взгляды и отношение к людям? Какое самое приятное и самое неприятное открытие вы для себя сделали, находясь в тюрьме?

– Отношения к людям я не изменил, просто окружают меня последние два года другие люди, не те, к кому я привык, поэтому я стал более категоричен, но и более терпим. На свободе почти всегда есть право выбора: не нравится тебе человек, не хочешь общаться с ним – развернулся и ушел. Здесь же такой возможности нет – ты в замкнутой системе и от твоего желания зависит далеко не все… Открытий здесь очень много, но все они не относятся к категории приятных. Самое приятное из них – то, что порядочные люди в моем окружении еще есть, самое неприятное – что их ужасно мало.

Вопросы задавал Александр Крутов

Дата публикации: 01.04.2013 14:34

Источник: Общественное Мнение

Фото: КП Саратов